Г.Н. Елецких. Боевой вылет не засчитан.

Я верю, что моего отца, Героя Советского Союза Гавриила Никифоровича Елецких, во время войны хранил Бог. Невозможно было выжить по-иному. Пять раз за войну отец горел в самолете, потерял троих пилотов и остался жив.

Сергей Гавриилович Елецких

Из многих полетов, совершенных нашим экипажем с аэродрома Викторополь, запомнился прежде всего тот, в котором пришлось гореть. Он выполнялся 23 июня 1942 года на самолете Пе-3. В этом полете мы вели разведку в районе Красноград — Ново-Московск — Изюм — Купянск. Основное внимание уделяли поиску наших окруженных группировок войск. Южнее Харькова их было очень много — сотни тысяч бойцов. Мы летали преимущественно на малых высотах. На средние и большие забирались редко. В этом полете мы уже выполнили боевую задачу и возвращались. На обратном маршруте на линии фронта западнее Купянска я увидел много очагов пожаров и доложил летчику, старшему лейтенанту Петру Рожкову:

«Здесь идет интенсивная артиллерийская стрельба.» — Командир возразил:

«Нет, здесь танковый бой. Ты посмотри.»

Я был уверен в своем предположении, поскольку никаких танков не было видно, но лег на пол кабины и стал рассматривать поле боя. Командир тоже вел наблюдение, самолет выполнял левый вираж с небольшим ареном на высоте около пяти тысяч метров. Судили, рядили, спорили и смотрели на землю мы конечно недолго. Но и этот момент противник смог использовать. Когда я лежал на полу кабины, то услышал удары, напоминающие стук крупных капель дождя по железной крыше дома. Быстро поднявшись, я увидел справа сзади истребитель МЕ-109, выходящий из атаки. У нас загорелся правый мотор. Второй самолет заходил в атаку. Я доложил летчику: « Второй Ме-109 заходит в атаку слева сверху».

Петр Рожков принял решение «срывать» пламя и начал выполнять резкие скольжения влево. Мы горели, теряли высоту продолжая полет в сторону своего аэродрома. Истребители поочередно заходили в атаку сверху сзади. Я вел прицельный пулеметный огонь. После одной из моих очередей один истребитель задымил и ушел от нас.

У меня было два пулемета: один ШКАС на турели — это основной, а второй в хвосте — неподвижный. Огонь открывался им после нажатия на мою кнопку. Оставшийся истребитель понял, что у нашего самолета нет стрелка-радиста и начал забираться к нам «под хвост» — находился сзади снизу. А поскольку у нашего самолета двухкилевое хвостовое оперение, то фашист старался быть в таком положении, когда я его не видел и не мог вести огня по нему. Потеряв из виду на некоторое время оставшийся истребитель, я попросил летчика: « Покажи хвост»  (была такая команда). Летчик показывал: делал  два-три небольших отворота вправо-влево. При этом появлялась возможность наблюдать заднюю нижнюю полусферу, где находился оставшийся истребитель противника.

Мы продолжали гореть. Попытки для срыва пламени на скольжении были безуспешными. Огонь сзади справа большим языком появился уже в моей кабине. А за ней бензиновый бак более пятисот литров. Мы летали меньше двух часов и он был еще не весь израсходован.  Этот бак мог вот-вот взорваться. Кроме того из-за огня в моей кабине я не мог стрелять из турельного пулемета. Единственным выходом являлся прыжок с парашютом вверх (после сброса фонаря). Прыгать вниз я не мог из-за огня.

«Давай прыгать!» — предложил Рожкову.

«Будем садиться» — ответил он.

Я давно знал, что прыжки с парашютом Рожков недолюбливал. Этому были свои причины. У самолетов Пе-2 и Пе-3 двухкилевое хвостовое оперение. Вероятность удара об это оперение после выброса с парашютом довольно большая. Можно было сломать и руку и ногу и позвоночник. Этот момент сдерживал от прыжка.

Огонь сзади меня сильно «донимал». Я пробрался вперед и находился рядом с летчиком у агрегата аварийного выпуска шасси. Вдруг атака снизу сзади. Видел трассы пуль, которые пролетали около самолета. Наш самолет сорвался в пикирование. Переговорное устройство прекратило работу. Летчик двумя руками тянул штурвал на себя, но он ему не поддавался. Тогда я правую руку тоже приложил к штурвалу. Общим усилиям штурвал поддался, пошел на нас. Самолет стал выходить из пикирования. Я дернул ручку верхнего фонаря и он «улетел» Можно было прыгать нам обоим вверх. Но Петр показывал рукой, что будем садиться. Высота полета была уже небольшой.

На большой скорости мы приземлились без шасси на фюзеляж на мокрый луг за железной дорогой Уразово — Старобельск и проползли на фюзеляже метров 300. Затем попали в большую канаву перед речкой, она резко затормозила самолет и он, перескочив ее упал в речку в пяти — семи метрах от берега. Я, ожидая взрыва бензобака, сразу же выбросился вперед вправо в воду (верх нашей кабины был открыт), а Петька вылез на левую плоскость. Находясь в воде, я вспомнил, что за бронеспинкой сиденья летчика стояла моя штурманская сумка и прокричал: «Петя, сумку возьми!» Он взял ее. В ней было больше пяти тысяч рублей — недавно я получил их за сто успешно выполненных боевых вылетов. В первые годы войны мы получали денежное вознаграждение за боевые вылеты, потом оно было отменено — кажется, во второй половине 1942 года.

 Мы выбрались на берег. Через несколько секунд взорвался фюзеляжный бак, пожар на самолете усилился. Я был мокрый, снял с себя все: парашют, куртку, летний комбинезон, кирзовые сапоги. Раздевшись до трусов, заметил кровь на ногах. В нескольких местах ниже колен торчали хвостики осколков. Я их вытащил. Они были разной конфигурации длиной от до двух сантиметров и толщиной полтора-два миллиметра. Мы поняли, что один снаряд пушки истребителя разорвался в кабине, ударившись о нижнюю часть броневой спинки сиденья летчика, и эти осколки попали в мои ноги. Меня спасло то, что в момент разрыва снаряда я находился в передней части кабины, так что бронеспинка летчика и его спасла и меня выручила. Хорошо, что канава перед речкой затормозила самолет и он упал в воду. Если бы мы перескочили речушку, то самолет врезался бы в противоположный берег, до него всего было метров 25-30 и он был крутым и высоким.

 Упали мы в двадцати километрах от своего аэродрома восточнее Уразово. Позже нам один техник сказал, что видел с аэродрома наш горящий самолет. К нам подбежали подростки из соседнего села. Вскоре подъехала санитарная машина с полевого аэродрома, над которым мы пролетали на горящем самолете. На прибывшей санитарке убыли к авиаторам, от которых мы смогли передать наши разведанные. Нас там накормили и на грузовой машине вечером отвезли на наш аэродром.

На следующий день командир эскадрильи капитан М.Ивкин решил слетать на самолете По-2 к месту нашего приземления. Он взял меня с собой. Место для посадки По-2 на мокром лугу было неплохим, лететь было недалеко, поэтому мы  быстро добрались и удачно сели у накануне сгоревшего Пе-3. Мы осмотрели самолет и я его сфотографировал. Фотоаппарат взял из аэрофотослужбы эскадрильи, которая подчинялась мне как заместителю начальника штаба эскадрильи. При осмотре сгоревшего самолета мы увидели, что тяга руля высоты в хвостовой части фюзеляжа была развернута снарядом истребителя. Поэтому нам только совместными усилиями удалось вывести самолет из пике. Снять со сгоревшего самолета было нечего и мы улетели обратно.

Так экипаж старшего лейтенанта П. Рожкова, в котором я был штурманом, похоронил второй самолет Пе-3 из трех имеющихся. Этот боевой вылет экипажу не был засчитан. В моей летной книжке в графе «краткое содержание задания» сделана запись: «Задание не выполнено. Был сбит истребителями противника, самолет сгорел. Экипаж вернулся». А ниже этой записи — итог боевых полетов за месяц, подпись начальника штаба 90 ОРАЭ (отдельной разведывательной авиационной эскадрильи) капитан Хмель.